Многие всерьез полагают, будто «панк-молебен» в Храме Христа Спасителя и последующие споры вокруг него – это проблема одних только христиан. Мало кто знает о том, что кощунство, помимо прочего, является термином художественной критики и как явление не только оскорбляет чувства верующих, но и представляет собой реальную угрозу любой, в том числе и светской, культуре.

Среди поклонников и исследователей творчества А.С. Пушкина до сих пор не утихают споры о том, кто же в действительности является автором скандальной «Гавриилиады», читать которую, не испытывая серьезного смущения, не способен, пожалуй, ни один христианин. Однако достоверное знание о том, писал или нет Пушкин кощунственную поэму, не столь важно, как отчетливое понимание того, почему сам поэт неоднократно отказывался от ее авторства. Не хотел портить отношения с Церковью, что по тем временам означало стать государственным преступником? Это вполне естественное предположение, но, думается, в данном случае дело обстоит значительно сложнее. Возможно, Пушкин считал, что названная поэма компрометирует его именно как поэта, ведь, согласно его собственному убеждению, «гений и злодейство – две вещи несовместные». А значит, грех кощунства, совершенный автором «Гавриилиады», превращается в серьезный художественный изъян самого произведения. И действительно, всякий, кто поймет, что такое кощунство с точки зрения культуры, без труда заметит, что, если в первую очередь это грех против Бога, то во вторую – несомненно, грех против вкуса.

Как известно, лейтмотивом всякой культуры является размежевание сакрального и профанного («священного и мирского»). Для того чтобы прочувствовать, что культура – это не просто книги и собрание произведений искусства, но живые токи общины, пронизывающие всех нас, принадлежащих к ней, можно провести маленький эксперимент: например, позавтракать в туалете. Кто-то сказал: «Отвратительно»? Но почему? Если ни до чего не дотрагиваться, то, с медицинской точки зрения, это неопасно. Кроме того, туалет может быть новым, недавно отстроенным, еще не использовавшимся. И все-таки даже в этом случае трудно не заметить в себе отчетливую нотку брезгливости.

Это и есть голос культуры, различаемый ее носителем. Впрочем, точнее было бы сказать не голос, а болезненный вскрик, ведь если размежевание священного и мирского являются жизнью культуры, то обратный процесс – стирание этой полярности – есть ничто иное, как болезнь, угрожающая гибелью.

«Профанное» или «мирское» не обязательно означает что-то грешное или беззаконное. Нужда, приводящая человека в туалет, представляет собой вполне естественную потребность тела. Однако, как показывает мысленный эксперимент, трапеза тяготеет к иному культурному полюсу, несмотря на то, что тоже связана с вполне естественными процессами.

Широко обсуждаемый сегодня образ «священника на мерседесе» вызывает в первую очередь культурное смущение. Не осуждение и не зависть лежат здесь в основе протеста. Пусть батюшка будет вознагражден по достоинству за свое служение. Пусть у него будет хороший, надежный, но не роскошный автомобиль, ибо роскошь не подобает, или «не идет», священнику – так же, как не пошел бы ему костюм клоуна. Хотя в клоунском костюме, а равно и в роскоши, нет никакого зла. «Священник на мерседесе» – это, конечно, не кощунство. Но это противное развитию культуры смешение священного и мирского, абсолютным выражением которого в конечном итоге становятся все более многочисленные кощунственные выходки разнообразных арт-групп.

О чем-то подобном говорит эпизод из европейской истории. Невесту Филиппа IV, Марию Анну Австрийскую, по пути торжественно встречали все города. В одном из них мэр города преподнес ей дюжину шелковых чулок как образец продукции местной фабрики. Мажордом тут же выкинул подарок, отрезав: «У королевы Испании нет ног». Сегодня эту историю вспоминают как анекдот, иллюстрирующий жесткость дворцового этикета. Но нельзя не согласиться с тем, что мажордом в этой ситуации был абсолютно прав: чулки – полезная вещь, но их нельзя дарить королеве. Те, кто когда-то дарили королевам чулки, позже отрубали им головы.

Уничтожение культуры, болезненное для ее носителя, подобно короткому замыканию электропроводки и происходит посредством нарочитого уничтожения полярности священного и мирского. Варвар, желая вызвать у окружающих культурный шок, делает это сознательно, придумывая мат. Нецензурные выражения, что называется, «режут ухо» потому, что фигуры области сакрального (мать, отец, Бог) грубо смешивается с профанными явлениями и практиками.

Нетрудно заметить, что выходки так называемых арт-групп, выставки «актуальных художников», фантазия Дэна Брауна о женатом Христе, а также приписываемая Пушкину «Гавриилиада» построены по тому же самому принципу намеренной культурной диверсии и потому представляют собой резко «матерный» образ. Для варвара, привыкшего к жизни на свалке, то есть среди тотального равенства вещей, в этом нет ничего страшного: он перебирает кучи мусора, не замечая того, что положил бутерброд на молитвослов, повенчал отца с дочерью и «соединил идеал Мадонны с идеалом содомским».

Перефразируя известную римскую поговорку, можно сказать: позволенное быку, не дозволено Юпитеру. Если в придорожной грязи лежит пьяница – мирское смешивается с мирским – культурной катастрофы не происходит. Но когда под забор валится пьяный офицер в парадной форме или когда художник начинает кощунствовать – это вызывает «эффект бутерброда в туалете». Творец культуры не может делать то же самое, что и ее утилизатор. Возможно, в какой-то момент времени Пушкин осознал, что он должен отречься либо от «Гавриилиады», либо от «Руслана и Людмилы».

В творческой биографии другого великого русского поэта – Сергея Есенина – тоже можно найти подобные эпизоды отрезвления:

Дар поэта – ласкать и карябать.

Роковая на нем печать.

Розу белую с черной жабой

Я хотел на земле повенчать.

Поэт сознает, что совершил грех против вкуса, а потому в заключение просит:

Чтоб за все, за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Если это можно и счесть завещанием, то, конечно, не в юридическом смысле. Поэт просит не за себя. Скорее, речь идет о том, какой именно образ Сергея Есенина он хотел бы оставить своим поклонникам. Это не хмельной «московский озорной гуляка» и не декадентский «черный человек». Это «тот самый мальчишка», «гибкий, буйный, как ветер», «озорной, непокорной стихией» ворвавшийся когда-то в душную столичную жизнь Галины Бениславской.

         О том, что кощунство, по сути, является не только оскорблением религиозного чувства, но и грехом против вкуса, в частности, свидетельствует пример профессора Павлова. Он же указывает на мирный способ противодействия кощунству. Всемирно известный физиолог относил себя, скорее, к материалистам, но пошлость развернувшейся в стране антирелигиозной кампании с ее карикатурами на Христа и Церковь, вызывали у него отвращение и протест. Будучи неверующим человеком, он взял за правило, проходя мимо собора или церкви, снимать шапку и осенять себя крестным знамением.

         Существует анекдот о том, как группа революционных матросов, патрулировавших улицы города, однажды застала седого ученого за этим занятием. Подойдя к Павлову, человек в бескозырке, получивший образование в ходе двухнедельных курсов по основам атеизма, снисходительно усмехнулся и потрепал профессора по плечу со словами: «Эх, ты, темнота!»